Если полынь горька, то и смерть крепка, и в величьи своем былинном

нарушает твой сон. Этому дому – голоса мышиные, совесть, грусть.

***

Зима грядет, а мы с нее особых льгот не требуем, 

помимо легкомыслия под влажным, важным небом -

и хочется скукожиться от зависти постыдной

то к юношеской рожице,  то к птице стреловидной.

Все пауки да паузы, веревочка в кармашке –

у помрачневшей Яузы ни рыбки, ни рюмашки

не выпросить, не вымолить, не прикупить, хоть тресни.

У старой чайки  выбор есть, ей, верно, интереснее

орать, чем мне – дурачиться, отшельничать во имя

музыки, да собачиться с красавицами злыми.

О чем мой ангел молится под окнами больницы?

И хочется, и колется на снежную страницу

 лечь строчкой неразборчивой к исходу русской ночи –

а лёд неразговорчивый рыхл, удручен, непрочен –

 и молча своды низкие над сталинским ампиром

обмениваются записками с похмельным дольним миром.

***

...не в горечь, и не в поношение скажу: ёж, робость, нежность, нож.
Войдешь в ночи, без разрешения, и что-то жалкое споешь -

вот так, без стука и без цели, переступает мой порог
венецианской акварели дрожащий, розовый упрек,

и покоряет чеха немец под барабанный стук сердец,
и плачет нищий иждивенец, творенья бедного венец,

в своем распаханном жилище, и просыпается от тоски,
кряхтит, очки наощупь ищет (а для чего ему очки –

прощание ли сна измерить? или глухой кошачий страх
с разрядом огнезубым сверить в богоугодных облаках?),

и все лопочет: «лейся, лейся» наяде черного дождя,
и все лепечет «не надейся» - и вдруг, в отчаяньи отходя

от слабости первоначальной, уже не в силах спорить с ней,
становится светлей, печальней, и сокровенней, и темней

***

Хладной водки пригубив, изрек симпатичный критик, что я – культурный турист.

Чистая правда, милый мыслитель.  Объявляешь десять без козырей? Вист.

Незадачливый преферансист, бессрочный московский студент, улыбаясь

человеческому бессилию, крепким мира сего поддаваться не собираюсь, но

без особых упреков совести поглощаю вино, по субботам хожу в кино,

и, подпевая, подплясывая, охотно слушаю Леонарда Коэна или Джоан Баэз.

Капитан корабля торпедированного, усмехающийся: «Привет семье!»,

как любой из нас, я бы отдал жизнь, чтоб украдкой взглянуть на свое досье 

в неопалимых ящиках – или жестких дисках? -  вышней (верховной)

канцелярии,  и оправдаться заранее, но эта юношеская мечта,

столь простая на первый взгляд, по большому счету, дружок, пуста,

словно давние планы разбогатеть, словно чудный угар любовный.

Разберется с волчицею лось, и оптическая в телескопе растает ось.

Vale, здравствуйте, Рим Карфагенович! Как вам сегодня спалось,

отвечалось на письма испуганной публики? Смертная сила

в неисчислимых головоногих когортах, в знаменах, муренах, зрачках,

львах живых и изваянных в мраморе, медных монетах, значках, -

словно истлевший пергамент в ремингтоне Виктора-Эммануила.

Разве отважусь я забрести в Ватикан? только на площадь Испании, где молодежь,

радуючись, карабкается с дешевенькими гитарами по каменной лестнице, сплошь

связанной неосязаемым льном и джутом с временем искупления, сгущенным паром

необидчивых облаков. И кому-то из этих серьгастых, крашеных, крикну – «Эй,

парень, который час? Сколько еще осталось воды океанской в чаше моей?»

Никакого ответа – только китайское яблочко, ускоряясь, катится по тротуару.

***

Мглистый, чистый, колыбельный, переплетный, ножевой,

каменистый, корабельный, перелетный, неживой,

дружба - служба, клык и око – спать в колонках словаря,

в мироедстве одиноком рифмы пленные зубря,

рифмы тленные вбирая, пробуя на вкус, на цвет,

воскресая, умирая, чтобы вынести в ответ

самурайское ли просо звезд (отрады для щенка),

иль хорей для эскимоса? или ямб для ямщика?

Не молчи, настырный черный человек. Твои глаза

не алмаз, не кварц позорный, а ночная бирюза.

Погоревший на кузнечиках и ромашках, тихо пой

блузку желтую на плечиках, шарф в корзинке бельевой

***

Прослезись над буквами, поахай.  Проплывает облако над плахой,

над горами пушкинскими, где о наперстки спотыкались иглы

в пальцах мастериц. Пришла, настигла, побежала рябью по воде.

Длится недописанная книжка – горсть земли, медовая коврижка,

оттиск балалайки с топором на печатном прянике. Куда ты

рвешься, скуповатый соглядатай, живы будем – верно, не помрем,

хоть и отпуск наш не из дешевых – ближе к ночи вскрикнет кукушонок

в рощице осиновой. Свеча оплывет в окне автовокзала.

Столько жил, и все казалось – мало. Светится, по камушкам журча,   

да и мы стремительно стареем, молча обескровленные греем

руки у трескучего костра, за которым – град белоколонный,

радуга, привратник непреклонный, и его стоустая сестра.

***

Затыкай небеленою ватою уши, веки ладонью прикрыв,

погружаючись в семидесятые – словно ивовый, рыжий обрыв

под ногами. Без роду и племени? Что ты, милый. Хлебни и вдохни - 

как в машине бесследного времени приводные грохочут ремни

из советского кожзаменителя! Хору струнных не слышно конца.

Путешествие на любителя – ненавистника – внука – глупца. 

В дерматиновом кресле, где газовой бормашиной бормочет мотор

недосмазанный, бейся, досказывай, доноси свой взволнованный вздор

до изменника и паралитика. Нелегко? Индевеет десна?

Жизнь когда-то из космоса вытекла, говорят, весела и вольна,

и свои озирала владения – и низринутых в гости звала,

и до самого грехопадения языка не высовывала

из дупла запрещенной черешни. Это выдумка, сказка, Бог с ней. 

Если страшен сей мир – смрадный, грешный – то исчезнувший – много тесней.

Главспирттрестовской водкой до одури – повторю в обезвоженный час –

горлопаны, наставники, лодыри, Боже, как я скучаю без вас!

Ах, зима, коротышка, изменница! Есть на всякий яд антидот –

кроме времени, разумеется. Но и это, и это пройдет.

****

Тонкостенная – ах, не задень ее! –

тонкогубая – плачет, не спит,

а за ней – полоса отчуждения,

да вагонная песня навзрыд,

а еще - подросткового сахара

грязный кубик в кармане плаща,

а еще – до конца не распахана,

но без страха, не трепеща,

поглощает лунные выхлопы

над Барвихой и Сетунью, над

отвыкающим – вздрогнуло, всхлипнуло –

подмосковьем. Сойдешь наугад

на перроне пустынном, простуженном,

то ли снег на дворе, то ли дождь,

то ли беглым быть, то ли суженым,

то ли встречного поезда ждешь.

Кто там вскрикнул? сорока ли? эхо ли

над пакгаузами говорит

с черной церковью? Вот и проехали.

Только снег голубеет, горит...

***

Одноглазый безумец-сосед, обгоревший в танке,

невысокие пальмы Абхазии с дядюшкиного слайда.

Узкая рыба в масле, в желтой консервной банке

называется сайра, а мороженая, в пакете – сайда.

Топает босиком второклассник на кухню, чтобы напиться

из-под крана, тянется к раковине – квадратной, ржавой.

и ломается карандаш, не успев ступиться,

и летает гагарин над гордой своей державой.

Он (ребенок) блаженствует, он вчера в подарок -

и не к дню рождения, а просто так, до срока, -

получил от друга пакетик почтовых марок

из загробного Гибралтара, Турции и Марокко.

В коридоре темень, однако луна, голубая роза,

смотрит в широкие окна кухни, сквозь узоры чистого

полупрозрачного инея. Это ли область прозы,

милая? Будь я обиженный, будь неистовый

богоборец, я бы – но озябший мальчик наощупь по холодному полу

топает в комнату, где дремлют родители и сестрица,

ватным укрывается одеялом. В восемь утра просыпаться в школу,

вспоминать луну, собирать портфель – но ему не спится,

словно взрослому в будущем, что размышляет о необъяснимых

и неуютных вещах, и выходит померзнуть да покурить у подъезда,

а возвращаясь, часами глядит на выцветший, ломкий снимок,

скажем, молодоженов на фоне Лобного места.

Впрочем, взрослому хорошо – он никогда не бывает печален.

Он никогда не бывает болен. Он на Новый год уезжает в Таллин

или в Питер. Он пьет из стопки горькую воду и говорит: «отчалим».

Он в кладовке на черной машинке пишущей часто стучит ночами, 

и на спящего сына смотрит, словно тот евнух, непревзойденный оракул,

что умел бесплатно, играючи предвещать события и поступки,

только прятал взгляд от тирана, только украдкой плакал

над лиловыми внутренностями голубки.

***

Напрасно рок тебе немил –

есть света признаки повсюду,

и иногда смиренен мир,

как Пригов, моющий посуду. 

Напрасно я тебе не нравлюсь –

я подошьюсь еще, исправлюсь,

я подарю тебе сирень,

а может, ландыши какие,

и выйду в кепке набекрень

гулять к гостинице «Россия»,

мне все равно, что там пурга,

на марзолей летят снега,

турист саудовский затуркан.

О площадь красная! Люблю

твои концерты по рублю,

где урка пляшет с демиургом,

где обнимаются под стеной

зубчатой, по соседству с горцем

горийским, северный герой

с жестоковыйным царедворцем.

То скрипка взвизгнет, то там-там

ударит. Бедный Мандельштам,

зачем считал он землю плоской?

Люблю твой двадцать первый век –

хрипишь, не поднимая век,

как Вий из сказки малоросской.

Проход – открыт, проезд -  закрыт. 

Все шито-крыто, труп деспота

везут сквозь Спасские ворота –

но в ранних сумерках горит

открытое, иное око –

и кто-то все за нас решил

под бередящий сердце рокот

снегоуборочных машин.

***

Славный рынок, богатый, как все говорят.

рыбный ряд, овощной, да асфальтовый ряд –

и брюхатый бокал, и стакан расписной,

и шевелится слизень на шляпке грибной,  

а скатёрки желты, и оливки черны,

и старьевщик поет предвоенные сны,

наклоняясь над миром, как гаснущий день - 

и растет на земле моя серая тень.

Так растет осознавший свою немоту –

он родился с серебряной ложкой во рту,

он родился в сорочке, он музыку вброд

перейдет, и поэтому вряд ли умрет –

перебродит, подобно ночному вину,

погребенному в почве льняному зерну,

и взглянув  в небеса светлым, жестким ростком,

замычит, как теленок перед мясником

 
***

Не заснуть. Мороз по коже. Это горе – не беда.

Неужели я такой же легковерный, как всегда?

Что же треснуло? Давно ли я брал с прилавка, что хотел,

словно ветер в чистом поле песни светлые свистел,

взламывал чужие двери, горькой страстию палим,

как дурак последний, верил в Новый Иерусалим, -

где безропотно и сладко, ночь всевышнему верна,

и над детскою кроваткой одинокая жена

тихо думает, тоскуя, и не предаваясь сну,

про вторую мировую, про священную войну.

Повело меня по свету – раскачало, понесло.

Деньги есть, а счастья нету. А вокруг белым-бело,

чисто, пусто, страшно. Ой ли, то ли будет, коли лень 

повзрослеть. В небесном стойле спит рождественский олень,

и его сухим дыханием ранний вечер освещен,

 словно северным сиянием, словно солнечным плащом,

и высокий голос сумрачный в моей вымершей крови

мне нашептывает: не умничай, не пытайся, не зови

на подмогу зверя черного или рыжего. В горсти

только пыль, но горлу – горлово.  Данту – дантово. Прости.

***

«Я всегда высоко ценил (восточный акцент) лубов».

«Я никогда не опустошал чужих карманов».

«Я птицелов». «У меня осталось двадцать зубов».

«Я известный филокартист». «Я автор пяти романов».

«Я посещал все воскресные службы, даже когда страдал

ревматизмом и стенокардией». «Перед смертью я видел синий,

малахитовый океан и далекого альбатроса». «Я всегда рыдал

над могилами близких, утопая в кладбищенской глине»

«Я любил Дебюсси и Вагнера». «Я стрелял из ружья

по приказу, не пробовал мухоморов и не слыхал о Валгалле».

«Я никого не губил, даже зверя». «Я консультант по недвижимости». «Я,  

предположим, бывал нечестен, но и мне бессовестно лгали».

«Я привык просыпаться один в постели». «Мой голос был груб

и угрюм, но горек». «Я знал, твой закон – что дышло».

«Я смотрел по утрам на дым из петербургских фабричных труб».

«Я стоял на коленях, плача». «Я пробовал, но не вышло».

***

…как обычно, один среди снежных заносов -

засиделся не помнящий дней и часов

мой обиженный, бывший коллега философ,

а точнее сказать – философ.

Он отчетливо знает, что окунь не птица,

что уран тяжелее свинца,

коктебельский рапан не умеет молиться,

а у времени нету лица.

И под утро ему  достоверно известно,

что с бутылки портвейна не осоловеть,

что баптистская церковь – Христова невеста,

а лемур – это бывший медведь.

Ибо всякий товарищ, воркующий хмуро,

в непременное небо глядит,

и уйдут, повинуясь законам натуры,

и полковник, и врач, и пиит,

возопив о печали и радости прежней,

до конца перещупав, как некогда я,

на предмет толщины и синтетики грешной

беззакатную ткань бытия.

***

Майору заметно за сорок - он право на льготный проезд

проводит в простых разговорах и мертвую курицу ест –

а поезд влачится степями непахаными, целясь в зенит,

и ложечка в чайном стакане - пластмассовая – не звенит.

Курить. На обшарпанной станции покупать помидоры и хлеб.

Сойтись, усомниться, расстаться. И странствовать. Как он нелеп,

когда из мятежных провинций привозит, угрюм и упрям,

ненужные, в общем, гостинцы печальным своим дочерям!

А я ему: «Гни свою линию, военный, пытайся, терпи –

не сам ли я пыльной полынью пророс в прикаспийской степи?

Смотри, как на горной окраине отчизны, где полночь густа,

спят кости убитых и раненых без памятника и креста -  

 где дом моей музыки аховой, скрипящей на все лады?

Откуда соломкою маковой присыпаны наши следы?»

«А может быть, выпьем?» «Не хочется».  Молчать, и качать головой -

фонарь путевой обходчицы да встречного поезда вой…

***